Сипер Михаил

Инфо E-mail Фото Пресса Тексты и Аудио Дискография Библиография Обратно

Мемуары "Мишки на сервере" - ч.2

Сипер Михаил

интернетпубликация в ЖЖ

27-01-06

Глава 12

Как только нас приняли в кибуц, и отпала боязнь за завтрашний день, мы с женой решили сделать то, чего нас лишала Советская власть и оборонный завод – повидать мир. Куда ехать – вопрос не стоял. Конечно же, в Париж! Дюма, Гюго, Азнавур, круассон, гарсон, мон ами, лямур, тужур и вообще, шерше ля фам и томбэ ла неже! Напевая: «Падам-падам-падам...», я пошел в турбюро и купил два билета в Париж и номер в гостинице на две недели. «Гостиница-то в хорошем месте?»- спросил я тоном знатока. «А как же! Монмартр! Пальчики оближете!» - нежно пропела турагентша. И мы, собрав чемодан, поехали облизывать пальчики.

Насчет расположения гостиницы нам не соврали – действительно, Монмартр. В арабо-негритянском районе. Номер на пятом этаже. Лифта нет. К номеру ведет винтовая лестница, покрытая бывшими коврами. По узким треугольным ступенькам этой лестницы я за время проживания съехал четыре раза на самом приспособленном для этого месте. Место протестовало и болело. Номера в гостинице сдавались на сроки от двух часов до бесконечности. Таким образом, нам постоянно попадались навстречу весьма почтенные путаны, помнящие еще период правления де Голля. А может, и Петэна с Лавалем. Видимо, у молодых жриц любви отель пользовался весьма низким спросом. И я понимал почему. Но деньги уплачены, надо жить.

Перед поездкой я купил толстый путеводитель по Парижу. Мы приехали и поселились днем, после этого полдня шлялись по улицам. Вечером мы подвели итоги первого дня. День прошел впустую. Так дело не пойдет. Тогда я разработал генеральный план освоения Парижа – я выписал из путеводителя все места, которые мы хотим посмотреть, добавив от себя перечень мест, знакомых по Дюма. Затем я сгруппировал все по районам. Потом в путеводителе я проверил часы и дни работы музеев, чтобы избежать накладок. Потом все это я переписал сравнительно красивым почерком на отдельный лист, прикрепил его к стене и торжественно сказал: «Вот наш план жизни на две недели!» И со следующего утра так все и пошло. Мы приезжали в какой-либо район и с утра до вечера прочесывали его, навещая и обозревая желаемое. Вечером в полубессознательном состоянии валились спать, а утром все опять повторялось, но уже в другом районе. Через три дня мы поняли, что есть в Париже гостиницы в более хороших местах и за ту же цену. В последующие приезды мне это знание пригодилось. А в этот приезд мы проходили ко входу гостиницы в вечерней темноте, проскальзывая через толпу нетрезвых французов африканского происхождения, покупали продукты на ужин и завтрак в арабском супермаркете, стали здороваться с некоторыми жрицами любви, чьи лица и остальные части тела нам были уже знакомы. Однажды я ждал жену на улице у выхода из булочной. И курил. Ко мне подошел колоритный араб в клетчатой «арафатке» и жестом попросил закурить. Я достал из кармана пачку израильских «Ноблесс» и, не подумав, протянул ему той стороной, где название сигарет было написано на иврите. Араб взял пачку, повертел в руках, вытащил сигарету и спросил на английском: «Ты оттуда?» Что мне оставалось ответить, кроме «Да»? Араб кивнул и спросил: «По-арабски говоришь?» Я отрицательно помотал головой. Он нахмурился, вернул мне пачку и назидательно сказал: «Плохо. Язык матери надо знать!» И ушел. Представляете, ему и в голову не пришло, что израильтянин, если он не араб, находясь в здравом уме, зайдет на эту улицу за покупками!

Все время пребывания в Париже мы искали в нем следы русской культуры. Ну как же, такая мощная эмиграция была, а Дягилев, а Шагал, а Эренбург! Ни черта мы не нашли. Сплошные французы, собачьи какашки на тротуарах в немыслимом количестве, и у букинистов на Сене – книги любых эпох на любом языке, кроме русского. И вдруг в газетном киоске я увидел «Русскую мысль»! Естественно, купил и прочитал построчно. И обнаружил, что на рю Дарю есть русская церковь, где отпевали Галича. Сразу же пошли и навестили. Конечно, не Василий Блаженный и даже не Сакре-Кер. Но ощущение причастности к чему-то великому появилось. А самое главное - я обнаружил, что в Париже есть Пушкинский культурный центр, и вечером в нем состоится встреча, посвященная памяти Владимира Максимова. Это пропускать было нельзя. Кое-как мы нашли этот центр, где-то в глубине переулков невдалеке от площади Альма (в тоннеле под которой вскоре погибнет принцесса Диана). Мы зашли в зал, рассчитанный зрителей на двести, где тем не менее сидело человек десять. Потом пришло еще двое. И вечер начался. Вел его поэт, коллекционер и издатель Александр Глезер. Рядом со мной сидели Андрей Синявский и Мария Розанова. Передо мной – Оскар Рабин и Генрих Сапгир. Сзади – некогда популярный актер кино Лев Прыгунов. Все выступающие нудили что-то заупокойное, выражая свое преклонение перед умершим. И совершенно живо и контрастно с предыдущими ораторами выступила Мария Васильевна Розанова. Она сказала: «Вы все говорите красиво. И все вы врете. Вы пытаетесь выглядеть друзьями Максимова. Правду тут скажу только я, потому что мы с Максимовым были врагами. Скольким он помог? Бесчисленному количеству. Сколько человек в зале? Пятнадцать. Вот и вся цена вашей дружбе». И он продолжила рассказ о своих непростых отношениях с писателем, и сразу передо мной стал вырисовываться абсолютно живой, неплакатный образ. Периодически переходя на ненормативную лексику, что в устах этой немолодой обаятельной женщины звучало как музыка, она говорила минут тридцать, и когда закончила, то раздались долгие аплодисменты. Я сфотографировал ее и Андрея Донатовича на память, и мы ушли.

По дороге домой я предложил жене завтра с утра съездить в Сен Женевьев-де-Буа и навестить русское кладбище. Решили, что она пойдет сейчас спать, а я схожу на вокзал Гар-дю-Норд и узнаю расписание поездов. И я пошел по ночному Монмартру. Светились витрины редких кафешек и бистро. До вокзала я дошел минут за двадцать пять. Все-таки по ночному Тагилу ходить намного опаснее... Выяснив расписание, я решил не искушать фортуну и поехать домой на метро. И спустился вниз . Это было главной ошибкой моей сравнительно молодой жизни. Даже поездка в Новосибирский университет не была столь угрожающа для здоровья, как этот спуск в парижское инферно. Станция оказалась местом вечерней (а может, и ночной) тусовки афрофранцузов. Платформы были полны народу, но они никуда не ехали – они были тут, как дома. Орали два больших магнитофона, из рук в руки передавались бутылки, стоял нестройный гомон, сверху слышался грохот турникетов, раздвигаемых с применением силы, на платформу постоянно вливались все новые компании. Я стал ловить на себе внимательные, порой угрожающие взгляды. А поезда все не было. Из жизни в родном тагильском дворе я знал правила поведения в критических ситуациях – не смотреть прямо в глаза, не поворачиваться спиной и не уходить ускоренной походкой. Вести себя уверенно, но не переходя на наглость. Ко мне вдруг подошел громадный негр, допил из горла бутылку пива, с размаху треснул ее об пол и уставился на меня, ожидая реакции... Я сделал вид, что ничего не произошло. А поезда все не было. Потом он стал мочиться на рельсы. «Господи, ну направь его струю на контактный провод! Ну что тебе стоит?» - молился я. И получил еще одно доказательство, что бога нет. Человек-гора, удовлетворившись содеяным, живой и невредимый, отошел к своей компании. А народ все прибывал, шум на перроне становился невыносимым. А поезда все не было. И вдруг раздался ритмичный стук, грохот – и к платформе вылетел из тоннеля поезд метро. Я степенно (не торопиться!) пошел к раскрывшейся двери, зашел в вагон, сел. И уехал. Придя домой, я выпил полтора стакана виски практически залпом. И лег спать. Снились мне негры, танцующие па-де-де из «Лебединого озера». Белые пачки смотрелись параноидально на черных телах, а бутылки явно мешали им держаться за руки. Кошмар был цветной, широкоформатный, стереофонический и (так как перед сном я открыл настежь окно в комнате, а оно выходило в загаженный двор-колодец) с запахами.

А назавтра мы поехали в Сен Женевьев-де-Буа.

Сколько времени поезд шел до Сен Женевьев-де-Буа, я не помню. Я большую часть дороги проспал, отдыхая от ночных кошмаров. Но вот мы приехали и вышли из станции. В моем представлении, название «Сен Женевьев-де-Буа» связано только с русским кладбищем. Так я себе все это и представлял – выходим из поезда, а тут и кладбище. Все оказалось не так. Сен Женевьев-де-Буа - город, и кладбище расположено где-то на его окраине. А где – черт его знает. Я докопался до одного аборигена, пытаясь на английском, доступном мне (а, надеюсь, и ему), выяснить маршрут. Лягушатник не понимал ни фига, отмахивался, поворачивался спиной, выкрикивал длинные тирады на их собачьей мове. Но я не слезал с него. В конце концов, сдавшись, туземец пригласил нас в свою машину и отвез на кладбище. Описать кладбище я вряд ли смогу. Мы провели там весь день. Проходя от старых могил И. Шмелева, И. Бунина к более поздним – А. Тарковского, Саши Дмитриевича, А. Галича и к совсем свежей могиле Р. Нуреева, мы молчали. Что-то величественное висело над кладбищем. Здесь не хотелось говорить, хотелось ходить и воспринимать ауру. Вообще, кладбище – не место для разговоров, здесь правит бал вечность. А на Сен Женевьев-де-Буа это чувствовалось особенно сильно. Ровные ряды белых крестов с общей надписью – «дроздовцы». Памятник невесть где похороненным Л. Корнилову и А. Колчаку. «Фрейлины ея императорского величества» - квадрат, усеянный крестами. Помпезный памятник Андрею Тарковскому с пустейшей надписью «Человеку, увидевшему ангела». Строгий черный прямоугольник на могиле Александра Галича с надписью «Блаженны изгнани правды ради». Деревянная гитара на могиле гитариста и шансонье Саши Дмитриевича. Простая плита и фото, запаянное в пластик, на могиле Рудольфа Нуреева. Это все – осколки, а целого там не увидеть – слишком величественно.

Кладбище закрывалось, нас попросили выйти. Мы вышли, и я предложил пойти пешком, надеясь, что путь я запомнил. И мы пошли. Мы вкрутились в какой-то район вилл, потому что я самоуверенно захотел срезать угол. Мы шли часа полтора, потом жена сказала, что мы, наверно, уже подходим к Италии, и желательно спросить у кого-нибудь, где тут Рим. Я глянул на название улицы. Улица называлась просто и привычно – «Рю де Ленин». Мы ускорили шаг, убегая от галлюцинации. Следущая улица называлась «Рю де Маркс». Я сказал жене: «Если следующая «рю» будет Энгельса, я сдаюсь». Следующая улица была «Рю де Сталин». Запахло мистикой. Я постучался в ближайшую виллу. Вышла женщина. Я на английском с примесью французских междометий пытался узнать, где станция. А на улице уже потемнело. Женщина долго втолковывала нам что-то на птичьем языке, потом разочаровалась в нашей сообразительности и позвала, видимо, сына. Сын повторил подвиг первого встреченного нами аборигена – посадил в машину и отвез на станцию. И тут мы выяснили, что заблудились в этих коммунистических «рю» и упилили в соседний город, который явной границы с Сен Женевьев-де-Буа не имеет. Когда я спросил у парня, почему так странно для капиталистического общества называются улицы, тот, улыбаясь сказал, что мэр – коммунист (хоть и живет в трехэтажной вилле, а не в шалаше под Разливом), а в мэрию в результате выборов уже лет двадцать попадают почти одни коммунисты. Вот и улицы называются согласно генеральной линии.

Мы вернулись в гостиницу и долго вспоминали поездку. Что-то легло в душу и там осталось. И правильно сделало.

Глава 13

Во второй раз я приехал в Париж с дочерью. Я с ней ходил по музеям, пока ее от вида картин не начало мутить. Было ей 13 лет. Поселились мы уже в центре. Из окна отеля был вид на Гранд Опера. Были мы в Париже неделю, никаких особо интересных событий не произошло – обычный малый туристский набор. Поэтому я лучше вспомню о третьем приезде в Париж, куда мы прибыли всей семьей – я, жена, дочь и сын. Я их водил по Парижу, рассказывая самые невероятные истории, вычитанные у Дюма. Мы съездили в Венсенский замок, где томился когда-то герцог де Бофор. Мы посетили церковь Сен Жермен л’Оксеруа, набат которой дал сигнал к началу Варфоломеевской ночи. Мы побывали на улицах Вожирар и Лагарп, где тайно жил герцог Бэкингем во время приезда в Париж. Мы лежали на травяных откосах у собора Сакре Кёр и ели клубнику. Мы шлялись по бульвару Клиши и пляс Пигаль, где усталые проститутки отдыхали на лавочках. И именно там мы вляпались в историю.

Выйдя из дешевых магазинов «Тати», мы прошли мимо какого-то кафе. В это время там раздался шум. С разных сторон к кафе бежали негры. Шум усиливался. Мимо нас пронесся полицейский, на бегу отстегивая дубинку. Я сказал семье: «Ребята, быстро сваливаем. Мне происходящее не нравится.» Семья категорически отказалась уходить, мотивируя это желанием «посмотреть экшн». Как я не уговаривал – ни черта. Кафе было от нас метрах в тридцати. У входа колыхалась большая толпа, а со всех сторон, как в финале голивудских боевиков, подъезжали полицейские машины с сиренами. Из них выскакивали ажаны и сразу бросались к толпе. Прошло несколько минут, и вдруг толпа развернулась и кинулась бежать в нашу сторону. Теперь диспозиция «экшна» - мы стоим на тротуаре шириной метра три. Слева от нас проезжая часть, где несется поток машин. Справа – стена дома. И на нас бегут люди. Я хватаю семью и припечатываю к стене дома, чтобы нас , как минимум, не растоптали. И вдруг я замечаю, что часть бегущих закрывает лица рубашками, футболками и вообще тряпками, а какая-то тетка оглушительно визжит: «Газ!» Стало понятно, что мы влипли. Видимо, полицейским надоело усмирять разбушевавшихся негров, и они пустили газ. Бежать с толпой – только запнись, упади и конец. Остаться на месте – толпа пробежит, и придут полицейские с газом. Иди объясняй им, что ты не негр.

Все это промелькнуло в голове секунды за три. Я схватил своих и протолкнул сквозь бегущих. Мы выскочили на проезжую часть. Заметив «окно» в потоке машин, я выпрыгнул на дорогу, раскинул в стороны руки и остановил машины. Не дожидаясь французского мата разъяренных шоферов, мы перебежали дорогу. Теперь надо было идти, хоть и по другой стороне дороги, но в сторону этого злополучного кафе, ибо напротив него была станция метро. Вокруг стоял дикий шум, крики толпы, кваканье клаксонов. Перекрикивая весь этот бардак, я скомандовал моим любителям (а теперь уже и участникам) «экшна»: «Постарайтесь задержать дыхание! Не дышите, пока в метро не зайдем!» Сын закричал: «Папа, я боюсь!!!» Я схватил его за руку и потащил за собой. Да, сказать легко: « Не дыши». А попробуйте бежать и не глотнуть воздуха... И мы наглотались. Ощущение было великолепное – как будто штук пятьдесят острых крючьев засунули в носоглотку и стали ими там шуровать. Мы вбежали в метро, где какой-то добрый человек держал раскрытыми входные дверцы, чтобы люди не задерживались для покупки билета. И потом, сев в вагон, мы стали чихать, кашлять, плакать, снова кашлять. До всех только сейчас стало доходить, как легко мы отделались, и чем все это могло закончиться. Вечером в гостинице мы посмотрели по ТВ новости и вдруг увидели все это безобразие, заснятое с вертолета.

Результатом вдыхания газа явилось полное прекращение насморка, мучившего меня четыре дня. С паршивой овцы – хоть шерсти клок.

Глава 14

Мой перелет в Израиль проходил в ночь с 1 на 2 апреля 1991 года. Естественно, в России было прохладно. А выйдя в Бен Гурионе в пальто, я почувствовал себя Сергеем Лазо в разгаре экзекуции. Вокруг торчали какие-то пыльные пальмы, которые я привык раньше видеть в кадках тагильских и свердловских ресторанов.
Полночи мы заполняли всякие ведомости, получали документы, деньги на первые полгода жизни. Потом мужчин допрашивал моссадовец на предмет имеющихся секретных сведений. Затем нам подогнали такси, и мы за счет Государства Израиль поехали по выбранному адресу. Адрес нам подсказали знакомые, уже год жившие в Израиле. Это была гостиничка в Хайфе, грязная, зачуханная, из тех гостиниц, куда водят проституток, снимая номера на пару часов. Там мы оставили на три дня всю родню, а сами с детьми уехали к этим знакомым в кибуц. За три дня мы нашли родственникам съемную квартиру, перевезли их туда, затем связались с представителями кибуцной программы «Первый дом на родине». Эта программа давала возможность год жить в кибуце на всем готовом, учить язык на курсах и искать работу. И все это за очень смешные деньги, тем более полученные от государства. Нас направили в кибуц Кфар Масарик. О нем я расскажу попозже.
Через полгода я пошел работать на кибуцную фабрику. Работа была достаточно тяжелая физически. Я стоял на машине, клеющей коробки, укладывал их на подставку, обматывал полиэтиленом, отвозил на склад, бежал назад – и все сначала. Каждая упаковка с коробками, которую надо было положить на подставку, весила килограмм десять, подставка с коробками весила килограмм пятьсот. Упаковки поступали по непрерывному конвейеру каждые семь секунд. Вечером я приходил домой и падал на кровать. Сил не было ни на что.
Жена стала учиться на высших курсах подтверждения профессии (она – дизайнер с архитектурным институтом за плечами). А так как деньги, полученные в аэропорту кончились, то я, помимо работы на фабрике, стал по выходным подрабатывать мойщиком посуды и уборщиком в русском ресторане. Вот это была школа жизни! Я навсегда избавился от брезгливости. Для меня сейчас пустяк – вымыть триста тарелок, начистить до блеска сортир после того, как в ресторане весь вечер и полночи гуляла пьяная толпа, поужинать среди гор объедков, устранить руками засор в унитазе и так далее. Подробности малоаппетитные, но это было, и не вычеркнуть. Зато я познакомился с такой стороной жизни, которая мне доселе не встречалась, а ведь это здорово для пишущего стихи! Трудотерапия длилась два года. Работа в кабаке начиналась в пятницу в 14-00 и заканчивалась в субботу в 14-00. 24 часа сплошного мытья, пылесосенья, снова мытья, и наконец- суббота, полдень, и едва живой, я на автобусе возращаюсь домой со ста двадцатью шекелями в кармане и с сумкой, полной салатов, холодца, вина – то-есть, всего, что не досталось посетителям из-за их раннего пережора дешевым алкоголем.

Я наблюдал изумительные картины. Однажды пришла компания уже изрядно подогретых грузин. Они потребовали принести им две бутылки «Баллантайна». В баре была бутылка «Баллантайна», в которой оставалось грамм сто пятьдесят. Хозяйка голосом акушера, принявшего заказ от роженицы на ребенка определенного пола и внешности, произнесла: «Балантайн» так « Баллантайн»! и притащила на кухню две пустые бутылки от виски. Затем в бутылки была залита водка и высыпано по две-три столовых ложки растворимого кофе. Все это взболталось и выдалось гулякам за чистый продукт шотландских гор. Те пили и нахваливали. Естественно, стоимость была «баллантайновская»...

Ресторан обычно работал до 2 часов ночи. Но выдача провианта на столы происходила часов до 12 ночи. После уже шли десерт и фрукты. Что же происходило с людьми, вдруг в час ночи приходящих в кабак и желающих полное меню? А вот что. В час ночи ввалился вратарь футбольной команды «Маккаби» из Хайфы, высокий симпатичный мужик из России, работавший по контракту в Израиле. Я не буду называть его фамилию, т.к. происшедшее может бросить на него пятно... Он был с тремя друзьями, все четверо - на грани перегруза. Футболист обнял хозяйку ресторана и потребовал шашлыки. А мясо давно разошлось по столам, и мангалы были потушены. Но нет крепостей, которые взять невозможно! На кухне возле мойщиков посуды стоял гигантский полиэтиленовый мешок, куда с тарелок скидывались мясопродукты, недогрызенные уставшими от отдыха посетителями. Это был спецнабор для хозяйской овчарки. Услышав требование вратаря, хозяйка не растерялась. Она прибежала на кухню, вывалила куль с объедками на пол, мы выбрали целую кучу надгрызенных кусочков, отрезали следы укуса, остальное отмыли в воде от специй, салатов, соусов и гарниров, подогрели в микроволновке, и хозяйка, украсив блюдо луком и киндзой, понесла эту бывшую помойку почетным гостям. Я сам слышал, как спортсмен хвалился перед друзьями: «Я, когда ни приду – мне всегда приносят всё по полной программе!»

Я работал в этом вертепе, пока однажды, возращаясь домой в субботу с товарищем на его машине, не попал в дикую аварию из-за полного отруба в сон указанного товарища, сидевшего за рулем. Меня вбило лбом в переднее стекло, весь залитый кровью, я кое-как выпал из машины, выбив локтем изогнутую от удара дверцу. Я лежал в луже крови на шоссе возле пляжа. Толпа зрителей окружала весь этот Голливуд. Какая-то бабуля начала поливать мне голову водой. Вспомнив «Иронию судьбы», я пробормотал: «Я вам, что, клумба?» Приехала «Скорая», меня увезли в Хайфу в больницу, проверили целость и сохранность костей, перевязали и выгнали. Самое интересное, что из четверых пассажиров пострадал только я.
Возбуждая интересы зевак, в одежде, полностью залитой кровью, я приехал домой и решил: «Хватит этих перфомансов!» Больше я в ресторане не работал. Но с тех пор, когда я сижу в ресторане в качестве клиента, я не могу не думать о тех, кто в эту минуту надрывается на мойке. Или о том, какого происхождения мясо в блинчиках, принесенных официантом...

Глава 15

Первый раз в Алма-Ату мы с моим соавтором Васей Мешавкиным попали в 1980 году. Это был алма-атинский фестиваль авторской песни. Проходил он в обалденно красивом месте – на льду высокогорного катка Медео. Вокруг горы, по ним какие-то козлы лазят, на льду сцена в виде гитары (собезьянничали у Грушинки), полный стадион народу. Жили мы в палатках тремя километрами выше Медео в ущелье возле горной речки. Народу было много, конкурс достаточно жесткий. Это был наш третий выездной фестиваль. Прослушивание перед конкурсом вели Александр Городницкий и Вероника Долина. Вася с тремя песнями прошел первый тур “на ура”. Вечером – конкурс на Медео на главной сцене. За полчаса до конкурса к нам подходит руководитель фестиваля некто Феликс Портной и говорит:”Ребята, перед конкурсом тексты песен просмотрел секретарь обкома комсомола. И вас выкинули из конкурса из-за “Зеленой лампы”. Это потом она стала классикой жанра и попала во все антологии. А тогда...Я слегка ошизел и поинтересовался, в чем проблема. Оказывается, верному ленинцу не понравилась строчка “Устав от уборок, покупок, размолвок и стирок”. Он сказал, что это клевета на советского человека. Устать можно от работы, а не от подобной ерунды. Конечно, он, как секретарь обкома, подобных вещей не испытывал. Я пошел, дико матерясь, к жюри и рассказал о происшедшем. Вероника пошла разбираться, вернулась злая, как фурия. “Мишка,”- сказала она:”Эта сволочь стоит на своем. Единственное, что я выбила из него – вы будете участвовать в конкурсном концерте, но не в конкурсе. И Вася будет петь только одну песню, но не “Зеленую лампу”.

Если б вы знали, как я расстроился. Чуть не заплакал. Потом мы с Васей посидели, обсудили ситуацию, и я сказал: “Вася! Пой две песни. Первую – какую-нибудь, а вторую -”Зеленую лампу” Сцена – в центре катка, они тебя не сгонят. Лауреатства все равно не ждать, так дадим напоследок вопреки их желаниям!” Так и сделали. Вася спел две песни, включая “Лампу” и сошел со сцены. Мы ушли под трибуны под дикие овации и там нарюхались. Прибежал бледный Портной, извиваясь от страха, и стал орать, что мы подводим своим безответственным поведением их клуб. Я гордо выпрямился и сказал в лучших традициях Гашека:”Вместе со своим клубом можете поцеловать меня в фалду. А после - Васю.” Потом мы провели еще два дня в палаточном лагере, наслаждаясь общением с товарищами и травясь местной водкой.

Это был первый, глубоко ранивший нас приезд в Алма-Ату.

Тем приятнее и триумфальнее, как в голливудском фильме, был наш второй приезд туда. Мы с Васей – лауреаты доброго десятка фестивалей, включая Грушинку и еженедельник “Собеседник”, приезжаем с группой лауреатов “Собеседника” по приглашению Оли Качановой. Концерты – в лучших залах Алма-Аты. Аншлаги полные. Билетов нет уже за неделю. Когда я читал поэму памяти Мандельштама, сам видел, как в зале плакали. На одном из концертов в зале сидела группа космонавтов, специально приехавших на наш концерт из высокогорного тренировочного лагеря. Во втором отделении концерта они не выдержали, вышли на сцену и пели вместе с нами. Вдруг подходит старый козел Феликс Портной и просит автограф. Я демонстративно разворачиваюсь и ухожу. Вася тоже. Это было по кайфу. Так сказать, “Преступление и наказание”. Триумф в городе, который нас кинул! Гастроль длилась пять дней. Космонавты пригласили нас в гости. Я просто был на седьмом небе – с моей любовью к фантастике пообщаться с космонавтами! Но тут вмешалась погода, завалило снегом дорогу через перевалы, и попасть к ним стало нереально. Все-таки, Алма-Ата – сволочное место... Не так нагадят, так по-другому. И мы улетели домой.

Глава 16

Где-то в 88-89 годах в еженедельнике “Собеседник” появилось объявление:”Всесоюзный заочный конкурс авторской песни! Желающие участвовать должны прислать кассету с тремя песнями. Фамилию и всякие данные о себе – в отдельном запечатанном конверте. Жюри – ведущие барды страны”. Я, не сказав ничего Ваське, отправил туда кассету с тремя нашими песнями “Зеленая лампа”, “Пора домой” и “Что-то долго не светает”. Прошло полгода. Вдруг я получаю письмо, в котором сказано, что жюри после долгой напряженной работы ( пришло около 30 000 кассет, на некоторых по несколько авторов, т.к в стране был жуткий дефицит пленки) отобрало 50 человек на второй тур. В числе отобранных – Василий Мешавкин. Обо мне речи нет, т.к. Васька в песнях солирует. Ему оплачивается дорога в Москву и гостиница. Бедный Вася охренел, когда я ему открыл всю эту историю. Но одного его, шлимазла, отпускать нельзя. Я решил поехать за свой счет, чтобы контролировать ситуацию. Итак, прибываем в Москву, в какой-то ДК, расположенный на территории бывшего завода Михельсона. Возле входа - какой-то столбик. Оказывается, это обозначено место, где Каплан стреляла в Ленина. Хорошее начало... Мы пришли в зал, где в жюри был весь бомонд. Татьяна и Сергей Никитины, Ада Якушева, Вадим Егоров, Дмитрий Сухарев, Юлий Ким и еще несколько человек. И пятьдесят претендентов. Проходит конкурс. Исполнять надо только те песни, что были присланы на кассете, чтобы не было подстав. Полдня все это длится, зал полон публики. Васька был уверен по своему пессимистическому настрою, что мы обязательно пролетим, и в зал на оглашение решения не пошел. Куда там – из 30000 участников попасть в пятерку! В первые пятьдесят-то попали случайно. Я ему приказал идти в гримерную, заткнуться и не каркать. И к вечеру жюри выносит вердикт – пятеро участников – лауреаты. В их числе Мешавкин и Сипер!!!! Хотя я и не пел, но нас сочли за одно целое. . Татьяну Никитину особо убил факт, что я приехал за свой счет! Вокруг нас началась свистопляска. Сначала мы выступили с Никитиными в Доме культуры МГУ. Потом у нас взяли интервью “Комсомолка”, “Собеседник”, радиостанция “Юность”. Потом в ДК Горбунова (великой "Горбушке"!) был концерт лауреатов и членов жюри. Все это длилось четыре дня. Вечерние банкеты, а короче пьянки, интервью и опять выступления. И на каждом концерте Татьяна объявляла :“Вася и Миша приехали издалека, с Урала, причем МИША ЗА СВОЙ СЧЕТ!!!” Свой счет – это 65 рублей туда и обратно на самолете... Что это ее так удивило, не знаю. Все лауреаты подружились, и через полгода мы все снова встретились в выездном концерте лауреатов “Собеседника” в Алма-Ате. Но это я уже рассказывал.

Дополнение

Бог бережет пьяных. Это непререкаемая истина. Я это проверил на себе и на знакомых. Военпред нашего цеха Виктор Чикин, едучи в электричке, решил помочиться. Он вышел в тамбур, открыл дверь (а электричка была древней, и двери - не автоматические), встал на подножку и приступил к процессу. В это время поезд вильнул на повороте, Витя порхнул, как Волк в "Ну, погоди!" и улетел на проносившуюся как раз платформу какой-то мелкой станции. Он влетел в скамейку, снес ее напрочь и застрял в кустах с обломками досок. При этом он ободрал кожу на локте и поцарапал нос. Все. Был бы трезвый - размазался бы по этой скамейке, как гречневая каша, ибо скамейка была прикреплена к перрону.
Я уже рассказывал про аварию при возвращении из ресторана, где я сутки отработал, как прикованный галерник. Теперь подробности. Мы едем вдоль пляжа Кирьят-Яма, я сижу рядом с водителем. Машина куплена им на какой-то свалке за 700 долларов. Ремни безопасности есть, но их некуда пристегнуть, можно только набросить на пузо, чтобы не шокировать полицию. Я наклоняюсь вперед, чтобы достать из сумки, лежащей под ногами, бутылку пива. До этого мы (кроме водителя) выпили изрядно. Так было каждый раз при окончании работы в ресторане. Чтобы вымести из памяти зрелище пьяной толпы в "русском" ресторане и смыть следы унижения с души.Я лезу за бутылкой, и в этот момент наша развалина врезается на полной скорости в стоящую на красном свете светофора новенькую "мазду". И я, не удерживаемый ремнем, наклонившийся вперед, улетаю лбом в стекло, не менее лобовое. Потом я уже подумал - что было бы, если б я достал бутылку пива, открыл, стал пить - и в это время мы бы втетерились в эту несчастную "мазду". Я бы вбил себе бутылку в горло, и она бы вышла из затылка. Это без сомнений. А так, непристегнутый, я разбил себе лоб, заработал громадный, но неприметный под прической шрам на всю жизнь, оставшуюся до облысения, раздраконил локоть, выбивая дверцу, т.к. боялся, насмотревшись голливудских страшилок, взрыва машины - и все. Жизнь продолжается. Бог бережет пьяных.

После того, как мы стали лауреатами "Собеседника", как я уже рассказывал, прошло несколько выступлений в залах Москвы. Одно из них - в клубе МГУ. Это был великий момент, когда мы стояли с Васей на ступенях перед зданием МГУ и ждали Никитина, чтобы он провел нас внутрь. Вокруг нас начали увиваться студенточки, с почтением глядя на гитару. Самая смелая спросила, не лауреаты ли мы. И вдруг показался Сергей. "Никитин, Никитин" -зашептали девчушки. Он подошел, обнял нас и повел через вахту внутрь. Девочки застонали:"Возьмите нас! В кассе билетов нет..." Я прикинул - их трое, не наглость ли проводить без билета, и решил, что нет. "Пошли!" И я гордо провел их мимо контролеров и усадил на первый ряд. Каааак они на нас смотрели! Тогда я понял, зачем я выступаю и вообще пишу стихи - чтобы ловить на себе такие взгляды...

Глава 17

Теперь я немного отвлекусь от мира стихов и песен и расскажу о моем походе на боди-массаж в Бангкоке. Хотя, это тоже своего рода песня...
Итак, началось все с посещения шикарного рыбного ресторана. Ресторан этот - в книге Гиннесса, как самый большой в мире. В нем одновременно работают 70 поваров. Это похоже на гигантский супермаркет, где на прилавках всякие рыбы, крабы, моллюски, осьминоги, лобстеры и прочие морские гады и паразиты. Все - живьем, все ползает, чавкает, клацает и щелкает. Ты выбираешь, что хочешь, и в кассе платишь. Потом садишься за столик, официант забирает весь этот копошащийся ужас, выслушивает пожелания, как приготовить, а если ты не в курсе, то он советует как. Потом он все уносит, и через минут 20 у тебя на столе праздник желудка. Я так налопался в этом ресторане всяких лобстеров, осьминогов и моллюсков размером с дыню, что еле шевелился. И тут наш экскурсовод радостно заявил:"Кто хочет идти на боди-массаж, так это можно сделать сейчас. Больше свободного времени не будет." Что такое боди-массаж, и чем он отличается от обычного массажа, он объяснил всей группе еще в автобусе утром. Жены злобно посмотрели на мужей, те потупили взгляды и сказали:"Мы бы с удовольствием, но дорого...(65 долларов)" Вызвались трое мужиков, что были без жен, и я. Мне жена публично сказала:"Хочешь - иди. Лучше бы эти бабки с большей пользой потратил..." "Куда уж больше?"- подумал я, и мы на такси поехали в салон, которых в Бангкоке как грязи. Внутри здания в фойе одна стена была стеклянная, и за ней на ступеньках амфитеатра сидели таиландочки в каких-то кимонах. У каждой был номер. Каждый из нас называл номер понравившейся нимфетки (как выяснилось потом, там были девушки от 16 до 19 лет.). Та выходила, брала партнера за руку и вела в кассу. Там я заплатил, потом мы поднялись в лифте на пятый этаж и зашли в одну из комнат длинного коридора. Комната была большая. В одной стороне комнаты была круглая полуванна-полубассейн диаметром метра три с половиной, в другой стороне стояла такая же круглая кровать. Играла мягкая музыка. Девушка без лишних слов показала жестами, что я должен стоять смирно, и начала меня раздевать. Полностью. Я пытался сам снять носки, она не позволила. И я остался в одних золотых зубах. После чего она моментально разделась, тоже полностью. Взяв за руку, дева Востока повела меня в ванну. В ванной я был уложен головой на поролоновую подушку, тело в воде. И она начала меня мыть. Всего. Долго и тщательно. Потом она постелила на кафельном полу снаружи ванны надувной матрац, я лег на пузо, чуть не проткнув матрас, она вылила на меня кастрюлю какого-то ароматического масла, легла на меня, взялась мне за плечи и начала быстро-быстро, прижимаясь, скользить по мне, делая мне массаж своим телом. После чего я перевернулся на спину и опять то же самое. Это длилось минут 40. Можно было обалдеть! Затем - снова ванна, где я был тщательно вымыт. После омовения я вышел из ванны, и она меня обтерла полотенцем, да так, что влажных мест не осталось нигде. После чего повела меня на кровать. Предупрежденный нашим экскурсоводом о всеобщей вакханалии СПИДа в Таиланде, я отчаянно заорал:"Ноу секс!!!" Сильно удивившись, посмотрев на меня, как на полного олигофрена (и деньги заплатил, и в постель не тащит, а ведь в стоимость входит ВСЁ...), она повела меня снова в ванну, опять масло, массаж телом, мытье всего-всего тела, снова полотенце. Затем идем опять на кровать, но уже с целью массажа, настоящего, жесткого, профессионального. Эта хрупкая девчушка ломала мне суставы, хрящи, я только кряхтел и стонал. После всего я дал ей 200 бат на чай (примерно 4 доллара), и она за руку проводила меня вниз. Все это длилось часа три. В фойе мы встретились с остальными моими спутниками. У всех нас были совершенно обалдевшие лица.
И вот, что же это было? Публичный дом? Вроде, нет. Массажный кабинет? Тоже не совсем. Но впечатление сногсшибательное. Быть в Таиланде и не сходить на боди-массаж - это надо быть таким идиотом! Я идиотом не был.

Глава 18

В 1978 году я в составе уже упоминавшегося агиттеатра "Факел" принял участие в гастрольной поездке по Курской магнитной аномалии. Мы выступали в Курске, Белгороде, Старом Осколе, Губкине, Курчатове, Красной Яруге и других городах, городках и совсем уж малонаселенных пунктах. Выступления проходили в больших залах, в маленьких "красных уголках", в цехах, на птицефермах и опять в залах. Вместе с нами выступал ВИА "Гренада", гитаристом которого был Василий Мешавкин. Так я и познакомился с моим будущим постоянным соавтором. Вася пел в каждом концерте две песни на свои "стихи". Это было зрелище не для слабых нервов. Привожу в пример пару куплетов из его творений:

"Письма я б тебе писал,
Под окном всю ночь стоял,
Только ты совсем не такая..."

"Умоляю,
И сто раз повторяю -
Приди, пожалуйста, приди!"В 1978 году я в составе уже упоминавшегося агиттеатра "Факел" принял участие в гастрольной поездке по Курской магнитной аномалии. Мы выступали в Курске, Белгороде, Старом Осколе, Губкине, Курчатове, Красной Яруге и других городах, городках и совсем уж малонаселенных пунктах. Выступления проходили в больших залах, в маленьких "красных уголках", в цехах, на птицефермах и опять в залах. Вместе с нами выступал ВИА "Гренада", гитаристом которого был Василий Мешавкин. Так я и познакомился с моим будущим постоянным соавтором. Вася пел в каждом концерте две песни на свои "стихи". Это было зрелище не для слабых нервов. Привожу в пример пару куплетов из его творений:

"Письма я б тебе писал,
Под окном всю ночь стоял,
Только ты совсем не такая..."

"Умоляю,
И сто раз повторяю -
Приди, пожалуйста, приди!"

Словом, нормальная советская эстрада. Я предложил Васе попробовать сочинять вместе, я - стихи, он - мелодии. Вася сказал, что у него есть штук пятьдесят мелодий, а вот с текстами проблема. Я до этого никогда не пробовал писать на готовую (причем, достаточно сложную ритмически) мелодию. Решили попробовать. Так появилась наша первая песня:

Я стать хотел счастливым,
За мечтой красивой
Я пошел
В очень трудный путь,
Счастье, жди!
Проходят годы,
Осень мне шлет дожди...

Тоже не бог весть что, но это не стих, это песня. Ее надо слушать, а не читать. Во всяком случае, получилось интереснее, чем Васины шедевры. Так началось наше сотрудничество. Потом Вася рискнул, взял мои стихи, сочинил мелодию и вышло действительно неплохо. С тех пор нами написано около сотни песен.

В этой гастрольной поездке с нами происходили самые разнообразные приключения. В городе Губкин мы поселились в гостинице с потрясающим названием "Руда". Просто какой-то ответ декабристов Пушкину... Когда я спросил у администратора, что из удобств есть в номере, она посмотрела на меня с презрением и величественно ответила:"Окно!".
Там же я познакомился с местным поэтом Виталием Татьяниным. Мы сидели в гостиничном ресторане и под скрежет раздолбанного музыкального автомата читали друг другу стихи. Он печатался в местной газете, был автором трех книжек и писал, в - основном, о тяжелом труде шахтеров и о трудном счастье построения коммунизма. Меня эта тематика интересовала, как два процента от ничего. Мои стихи он называл "безыдейными". И он был таки прав...

В городе Курчатов мы выступали на каком-то полусекретном заводе. Вместо сцены была площадка мостового крана. Мы стояли на большой высоте, а внизу были рабочие завода. Кран периодически переезжал с одного конца длинного цехового пролета на другой, чтобы нас все разглядели. Каскадерам Голливуда и не снились подобные условия.
Вечером мы столкнулись в ресторане с группой спортсменов-легкоатлетов из олимпийской сборной СССР (если я ничего не путаю. А может, они были бегуны. Или пловцы. Память - девка неблагодарная...). Эти спортивные ребята, видимо, празднуя окончание тренировочных сборов, пили лихо и весело и упоили нас медицинским спиртом до состояния "грогги".

Нашим менеджером или, как тогда говорили, администратором, был замечательный работник отдела снабжения Уралвагонзавода Борис Львович Вольфович. Это был потрясающий администратор. Он мог достать ВСЕ! Мы не тратили на еду командировочных денег, а пускали вперед Вольфовича, и тот объяснял руководителям районов, где мы выступали, какая высокая честь выпала на их долю - принимать нас, великих. Три раза в день мы ели в ресторанах за счет Советской власти. И за это ей, как говорил Вольфович, "низкое спасибо!"
В Старом Осколе мы выступили перед отрядом болгарских строителей, и те повели нас в свой клуб, стилизованный под болгарский кабачок со связками перца и лука на стенах и с колодцем посреди небольшого зальчика. Мы ели огненные от перца колбаски, запивая все ракией. Неожиданно выяснилось, что болгарин - тамада, который лихо говорил тосты, выкрикивал здравицы, одновременно танцуя что-то сугубо национальное, является членом ЦК компартии Болгарии. Я представил себе наших членов ЦК в этой роли, и мне стало смешно. А пока мы развлекались, Борис Львович добыл и загрузил в автобус 12 ящиков болгарской тушенки...

Три недели мы ездили, рассыпая концерты. Периодически из зала выходили на сцену какие-то дети с охапками цветов, мы растроганно обнимали их. Потом уже мы узнали, что все эти цветы дети срезали на местных клумбах, получая за это по полтиннику от Вольфовича.

Когда мы приехали в Москву и должны были сделать пересадку на поезд "Москва - Тагил", то выяснилось, что родной Дворец Культуры заказал билеты только в одну сторону. Назад нам ехать было не в чем. Мы пригорюнились - на вокзале в Москве негде было чихнуть, а не то что провести долгое время. И тут Вольфович сказал:"Сейчас они у меня заскачут, как блохи". И уехал в центр. И вернулся со своим давнишним другом, членом всех высших органов и кавалером всех мыслимых орденов, заслуженным папахоносителем страны Махмудом Эсамбаевым, которому он когда-то неоднократно делал целую массу "левых" концертов. Великий танцор летящей походкой ввинтился в кабинет начальника вокзала. Через 20 минут он вышел оттуда с запиской в кассу. И нас, 25 человек с аппаратурой ВИА, впустили и разместили в поезде! Значит, были места! Но, если бы не Вольфович с его именитым другом - до сих пор сидели бы мы на грязных ступенях негостеприимных ворот Москвы...

Словом, нормальная советская эстрада. Я предложил Васе попробовать сочинять вместе, я - стихи, он - мелодии. Вася сказал, что у него есть штук пятьдесят мелодий, а вот с текстами проблема. Я до этого никогда не пробовал писать на готовую (причем, достаточно сложную ритмически) мелодию. Решили попробовать. Так появилась наша первая песня:

Глава 19

Я уже рассказывал про приезд в Израиль. Теперь мне почему-то захотелось рассказать о том, что этому переезду предшествовало. Если мне захочется издать книгу воспоминаний, то там я поменяю все согласно хронологии. А пока - как получается.

Я ходил по проспекту Вагоностроителей и думал. Думать было о чем. Несколько месяцев подряд жена говорила мне, срываясь на истерику:”Я не могу тут жить! Надо уезжать. В Америку, Австралию, Израиль, хоть в Антарктиду!” Я же степенно возражал, упирая на свое увлечение поэзией и бардами, которое растает как дым в чужеязычной среде. “Кто меня там будет слушать, а тем более читать?” На вопрос жены, кто меня тут читает, если меня не издают, я благоразумно не отвечал. И думал... Шел 1990 год.
Мой товарищ, музыкант и поэт Вилли Брайнин, к тому времени уже побывавший два раза в Европе, говорил:”Да, ты прав. Стихи твои (да и мои) там никому на хрен не нужны. Но здесь оставаться уже невозможно. Такая вот диалектика”. Кстати, сейчас Вилли - крупная шишка в Ганновере, владелец музыкального училища, постоянный организатор европейских конкурсов и фестивалей классической музыки. И еще и стихи пишет.
Пока я думал, жена действовала. От ее уехавших друзей пачками стали приходить вызовы в Израиль. В один погожий день он вывалила передо мной эти вызовы и сказала:”Хватит быть Васисуалием Лоханкиным! Займись оформлением.” И я сдался, потому что только неумный человек спорит с женой. Я не глядя выбрал письмо. Это был вызов от якобы двоюродного брата из Тель-Авива Славы Алешковского. Слава действительно был двоюродным братом, но не мне, а Юзу Алешковскому. Но для ОВИРа это было по барабану. Такова была одна из гримас Советской власти – люди уезжали от родителей, братьев для “воссоединения” с семиюродными дядьями. Буква закона строго соблюдалась.
Про оформление отъезда можно писать романы, но зачем? Все уехавшие через это прошли, а неуехавших это не интересует. Что мне запомнилось в череде унижений – это задержка бумаг в Первом отделе завода. Причина – начальник в отпуске, а кроме него никто не может написать мне характеристику для поездки за рубеж. Когда я осведомился, в чем необходимость данной характеристики для изменника Родины, мне удивленно ответили:”Ну, как? Вы же за границу едете, хоть и навсегда! Как же можно без характеристики?”
Но все это было пройдено, все бумаги на руках, надо ехать. Но как? Это сейчас все просто – приехать в Екатеринбург из Нижнего Тагила, сесть в самолет и через несколько часов выйти в громадный терминал аэропорта Бен Гурион в Тель-Авиве. В 1991 году все было не так просто. Я связался с одной из фирм, кружащих как пираньи вокруг носатых жертв и сколачивающих себе состояние на проблемах отъезжающих. И мы поехали. Сначала в Свердловск. Ночь на квартире у моего друга, затем автобус фирмы отвез нас ранним утром в аэропорт, и мы улетели в Киев. В Киеве нас поселили в какую-то рабочую общагу, где по коридорам ходили упитые вусмерть братья-украинцы и орали:“Жиды золото вывозят!” Со мной была веселая компания – я, жена, пятилетняя дочь, полуторагодовалый сын, теща, тесть, бабушка жены и дядя жены. Вся эта компания висела на моей шее. При любом форсмажоре они смотрели на меня и спрашивали, что делать. В общежитии жить было невозможно. А прожить надо было три дня. Я позвонил своему товарищу Юре Вакуленко, который занимал приличную должность начальника отдела реставрации Лавры. И Юра нас спас, предоставив свою однокомнатную квартиру на это время. Так прошло три дня. Я ездил и прощался с многочисленными друзьями из Киева. Через три дня нас привезли на железнодорожный вокзал. Мы сели в битком набитый поезд и тронулись.
Ночью мы проезжали границу. Вся моя слабосильная команда благополучно дрыхла на полках. Я же ждал таможенников, переполненный рассказами знакомых о всех прелестях этой встречи. И они пришли. В купе зашел мужичок в форме.”Документы. Деньги. Драгоценности”- процедил он тоном бывалого рэкетира. Я выложил жалкие доллары (по 150 на человека) согласно справке, три-четыре обручальных кольца и пару золотых цепочек. “Это все?!”- не поверил украинский Верещагин. "Все”- покорно сказал я. "Кем работал?" - продолжал выспрашивать гость. “Технологом”. “М-да... И этого-то много”- вроде бы пожалел меня представитель власти. “Российские деньги есть?” А у меня осталось около шестисот рублей, которые я в несчастном перестроечном Киеве потратить не смог. Карацупа сделал хищную стойку:”А зачем вы пытались вывезти СОВЕТСКУЮ ВАЛЮТУ?!!!” Я сделал вид, что не понял, о какой валюте идет речь. “Сейчас мы с вами на станции сойдем и составим протокол об изъятии!” “А поезд?”-поинтересовался я. “А поезд ждать не будет...”- и таможенник посмотрел мне в глаза, мол, думай, дурак! В голове зазвучало:”На дальней станции сойду, трава по пояс...” Тут до меня дошло, что от меня хочет этот потомок Тараса Бульбы. “А давайте, я вам отдам сейчас эти несчастные деньги, и вы сами их сдадите на станции” - выдавил я, непривычно чувствуя себя взяткодателем. “Хорошая идея”- похвалил меня таможенник:”Так и сделаем”. Он небрежно скомкал МОИ деньги и сунул их в СВОЙ карман. И вышел из купе. Больше он не проверял у нас ничего. Ни одной вещи. Я мог бы вывезти абсолютно спокойно весь Алмазный фонд России. Золотой запас бывшей Родины. Родимое пятно Горбачева вместе с головой. Все перевесили мои жалкие 600 рублей.
Промелькнула граница, снова станция, и вошли румынские пограничники. С ними было проще – по купе побежала проводница, выкрикивая:” Сдать паспорта! И с каждого купе – бутылка водки!” Мы, отвешивая шуточки о пристрастиях румынских фронтирьеров, выдали требуемое. И через 15 минут получили паспорта со свежепроставленными печатями. И поезд через несколько часов медленно втянулся на вокзал Бухареста.
Нас в автобусах везли в отель, охраняемый со всех сторон рослыми ребятами в мешковатых плащах. Руки они держали под плащом. Там мы прожили еще четыре дня. Поездка изрядно затягивалась. В ресторане отеля нас кормили, как в лагере для бывших работников МВД – рыбный суп и, по случаю нагрянувшего Песаха, маца. Хорошо, что в Киеве мы закупили черного хлеба и (каюсь!) сала. Таким образом, появилась возможность выжить.
Через четыре дня нас повезли в аэропорт. Там при контроле румын-таможенник увидел у меня в сумке блок “Мальборо” и стал нагло выпрашивать пачку. Он ныл, подмигивал, тянул руку, как Паниковский, и снова ныл. Во мне взыграли принципы, и я ему показал кукиш. Теща была жутко напугана:”Сейчас не пустит...” “Еще чего!”- гаркнул я:”Хватит взяток. Пусть попробует не пустить”. И таможенник, будто поняв русские слова, прекратил гримасничать и переключился на следующих. А мы прошли на посадку.
Итак, мы в самолете “Эль-Аль”!

Глава 20

Еще несколько подробностей ресторанного существования. Во-первых, пилось там непрерывно. Под рукой было море водки и озеро пива. И это тоже была одна из причин, по которой я прекратил работу – печень жалко было. А не пить было невозможно, ибо пили все. Сама атмосфера принуждала. Некрасовский лозунг “Он до смерти работает, до полусмерти пьет” был как нельзя актуален.

Самые тяжелые клиенты для официантов были “лица кавказской национальности”. Они не давали уносить со стола опустевшие тарелки, т.к. каждый проходящий должен был видеть, как широко и безбрежно те гуляют. После салатов им приносили горячее – рыбу, шашлыки, стейки. Все новые тарелки ставились сверху на грязные. В конце вечера стол напоминал многоэтажную помойку. С него постоянно что-то рушилось на пол, а довольные дети гор уплетали арбуз, который стоял на куче тарелок примерно на уровне глаз. “Жажда – ничто, имидж – все!”

Так как предыдущий хозяин заведения, видимо в приступе белой горячки, покрыл два этажа ресторана приклеенными к полу коврами, то помимо мытья полов за мной была обязанность всю эту засаленную роскошь пылесосить. Пылесос был в мой рост и ревел, как “Боинг” на взлете. Больше всего раздражали обильно разбросанные зубочистки – пылесос их не брал и приходилось за каждой нагибаться отдельно.
Мойщики посуды должны были отделять большие блюда с салатами и раскладывать то, что сохранилось от поедания, в пластиковые коробки, сортируя салаты по разновидностям. То, что оставалось на личной посуде, слава богу, выбрасывалось, а вот содержимое больших судков, общих для всего стола, шло в этих пластиковых коробочках в холодильник и выдавалось “на гора” новым лохам на следующий день как свежие блюда. То же самое производилось с остатками водки из бутылок. Водка с недопитых бутылок сливалась вместе, получившиеся полные флаконы закрывались новой пробкой и закатывались специальной машинкой. Внешне - не отличишь от свежекупленной.

В ресторане играл очень интересный ансамбль. Руководил им Леонид Смилянский – бывший руководитель популярного советского ансамбля “Лейся, песня!” Благодаря его связям в ресторане за очень малые гонорары периодически выступали его друзья - “Любэ”, Пугачева, Шуфутинский, Овсиенко и другие. Я к его дню рождения написал эпиграмму, намекая на тогдашнюю его тучность:

Он телом и душой не мал,
И бог талантом не обидел,
Он, правда, Ленина не видел,
Но с Пугачевой танцевал.

Так вот, этот самый Леня предложил мне написать несколько песен для их ансамбля. “Только не умничай. Ай лав ю, ю лав ми, кам тугезе – это программа-максимум.”

Если бы вы знали, как я мучался, пытаясь “не умничать” и написать простую попсовую песню для ресторанного ансамбля! В каждой строчке из меня лез поклонник Окуджавы и Визбора, получались тексты, которые надо было слушать, а ни в коем случае не танцевать под них. С тех пор я отношусь с большим пиететом к авторам всяких “Шоколадных зайцев” и “Джага-джага”. Это же надо уметь – сотворить пустейший текст, который гвоздем свербит в мозгу! Поверьте мне, что это значительно сложнее сделать, чем написать песню для конкурса на Грушинском фестивале. Нужно знать или понять интуитивно законы возникновения шлягера. Нужно запрятать подальше свои размышления и оставить голые примитивные чувства. И еще нужно что-то неуловимое, что мне так и не дано было понять. Да, Ларисы Рубальской и Ильи Резника из меня не получилось... Два-три уродца, которые я смог из себя выжать, Леня взял в работу с презрительным хмыканьем. В ресторане они пели это под финал, когда народ был уже невменяем и шибко на песни внимания не обращал. Вот образец одной из них. Поверьте, я старался... Хоть я и напихал всяких бессмысленных "лего-лего", но до вершин песенного дна я так и не добрался...

НОВЫЙ ГОД

Вечер тает на синем фоне
Шоколадкой в твоей ладони,
И на елке мигают свечи
В новогодний волшебный вечер.
Ты и я – и уже не надо
Никакого другого взгляда,
Никого в целом мире этом,
Новогодним снежком одетом.

ПРИПЕВ:
Как игрушка из “Лего”, “Лего”,
Целый мир за стеною снега,
Я держу твою руку, руку,
Повинуясь лишь сердца стуку.

Я танцую с тобой в обнимку
Под невидимую пластинку,
Согревая тебя дыханьем,
Мое ласковое созданье.
Сколько лет были мы в дороге,
Моя девочка , брось тревоги,
Новый год подарил нам встречу
В новогодний волшебный вечер.

ПРИПЕВ:
Как игрушка из “Лего”, “Лего”,
Целый мир за стеною снега,
Я держу твою руку, руку,
Повинуясь лишь сердца стуку.

Дополнение

Однажды я вплотную столкнулся с городской газетой "Тагильский рабочий" . И было это вот как.

Это случилось в самом начале перестройки. В газетах только начинался поток материалов, раскрывающих сущность революции, компартии, Сталина и прочих «звезд гласности». «Тагильский рабочий» стоял далеко в стороне от разоблачений. В нем моментально перепечатали знаменитую статью Нины Андреевой, продолжали рассказы о «настоящих ленинцах», инициировали установку памятника Дзержинскому в моем районе. В-общем, газета была та еще. И я решил принять посильное участие в борьбе рабочего класса. Я написал стихотворение и отправил в редакцию, подписавшись «Сергей Коноваленко, член партии с 1937 года». А стих был следующий:

Элегией не стану тешить слух,
Тяжелый труд хочу воспеть, работу,
Одну ее, до бисерного пота!
Хоть нелегко, но в битвах крепнет дух!

У нас одна страна, одна забота -
Йошкар-Ола, Москва, Новосибирск -
Наш ясен путь, кто с нами - коммунист!
Я славлю цель великого народа!

Стих, несмотря на явную корявость изложения, согрел душу редактора, был безоговорочно принят в печать и появился на первой странице праздничного ноябрьского номера «Тагильского рабочего». И никто не заметил подвоха. В рукописном виде это не было заметно, но когда стихотворение было напечатано крупным шрифтом, то стало видно, что первые буквы строчек, как и положено в стихе, заглавные, по вертикали составляют фразу, высказывающую мое отношение к написанному и опубликованному. В поэзии это называется «акростих». Так как скандал мог быть неимоверный, ибо газета была органом горкома партии, то шум решили не поднимать, и все замяли. Но радостное чувство у меня и друзей осталось

Глава 21

Когда мы в первые три дня после приезда в Израиль жили у знакомых в другом кибуце, то к нам приехал руководитель программы “Первый дом на Родине” Моше Шок. Он провел с нами долгую беседу, оценил нас, как психолог, и предложил для прохождения программы выбор из двух близлежащих кибуцов – Кфар Масарик и Лохамей Агетаот. Ну, если слово “Масарик” было мне, как достаточно начитанному человеку знакомо, то “Лохамей Агетаот” звучало полной тарабарщиной, которую я повторить не смог бы даже за поцелуй Синди Кроуфорд. Поэтому я выбрал Кфар Масарик(как оказалось потом, я ошибся - кибуц Лохамей Агетаот богаче нашего в сто раз, каждый кибуцник имеет отдельный двухэтажный дом, и бюджет их несравним с нашим... Иврит надо было знать!). Мы переехали туда за пять минут, ибо кибуц был недалеко. В кибуце нас встретили весьма приветливо, поселили в домик, накормили, детей сразу забрали в детсад.

С первого взгляда кибуц напомнил мне пионерский лагерь, где я провел не самые лучшие минуты детства. Причудливо разбросанные одноэтажные домики, обилие деревьев, цветов, кустов, дорожки, по которым едут в разных направлениях велосипедисты, большое здание столовой, бассейн, клуб (чуть не сказал “ленинская комната”), где можно попить кофе с пирожными, почитать журналы или поиграть в шахматы. Улыбающиеся люди, говорящие на полной абракадабре. И жара... Первое время я объяснялся на не очень крупных запасах английского, т.к. на иврите я знал только “шалом!”. Через месяц мы пошли в ульпан – школу иврита. Вот это было совершенно непонятно – как всего через пять месяцев люди, не знавшие до того ни единого слова на чужом, даже чуждом языке, начинают медленно, коряво, с ошибками, но все же разговаривать! Преподавателем была молодая израильтянка, знавшая по-русски три слова, причем все три – матерные. Когда она объясняла смысл новых слов, то это был спектакль, пантомима, балет, акробатика, перемежаемые для убедительности этими тремя словами. Мы потихоньку вникали и понимали. Иврит – язык непростой для привыкшего к другому звучанию слов, хоть и абсолютно математически выстроенный. А чтение и письмо справа налево! Глаз просто бунтовал, двигаясь не плавно, как слева направо, а скачками. А полное отсутствие в письменном иврите гласных, которые надо додумывать... Что там говорить, если и сейчас через 14 лет я говорю достаточно средне, но говорю. А читаю просто из рук вон... Хотя с другой стороны – это прямое следствие моей лени.

Я по своей натуре - лентяй, гедонист и сибарит. Идеал времяпровождения для меня - лежать полупогруженным в бассейн у собственной виллы и медленно цедить ледяное шампанское. К сожалению, ни социалистическое общество, ни последовавшее за ним капиталистическое мне подобных возможностей не предоставляли. А наоборот, я сидел в прокуренных комнатах или кухнях и пил или портвейн, или водку, состоящую в полном родстве с Буратино. Причем, чтобы купить этот уникальный напиток, явно спущенный на землю Врагом человечества, приходилось много, трудно и почти бесплатно работать. Чтобы не уйти в темную сторону жизни, я стал писать стихи, выплескивая туда свое сибаритство. И я считаю это мудрым поступком. Конечно, это не бассейн с "Вдовой Клико", но и не унитаз с "Белым крепким". Меня часто упрекали в неприземленности текстов, в отрыве от жизни. Я считал это комплиментом.

Но я отвлекся. Прожив год в кибуце, мы прониклись его духом, духом большой коммуналки, уверенности в завтрашнем (да и в послезавтрашнем) дне. Нас радовала жизнь в месте, где ничего не происходит. Я, до костей мозга городской человек, вдруг ощутил кайф от жития на природе, когда выходишь из квартиры сразу в траву и “ни критиков, ни милиции”. Мы подали заявление с просьбой принять нас в кибуц. И тут началось.

Люди, которых мы считали за своих друзей стали в лицо нам говорить, что кибуц – не гостиница, где каждый может поселиться, что они – одна большая семья, а мы – чужаки, что “кибуцный пирог не такой большой, чтобы его резать еще на несколько частей” и так далее. Несмотря на противодействие некоторых кибуцников, причем не тайное, а явное и публичное, секретариат кибуца принял решение оставить нас еще на год в качестве “гостей кибуца”. Это означало, что мы начинаем получать гарантированный бюджет кибуцника, пользоваться всеми благами кибуца – то-есть, ничем не отличаться от члена кибуца, кроме двух вещей – избирательного права и зубоврачебной помощи. На избирательное право мне было начхать, а зубы я себе залечил и вставил перед эмиграцией.

По прошествию года, мы перешли на следующую стадию - “кандидаты в кибуцники”. Это только название другое, а суть была та же. Так прошел еще год. То-есть, три года мы жили в кибуце, и в любой момент нас могли попросить очистить территорию, т.к права наши были весьма сомнительными.

По истечению третьего года настал решающий момент. Напряжение нарастало, как в хорошем боевике. Принять нас в кибуц могло только общее собрание кибуца, причем не менее 75 процентов голосов “за”. На собрание нас не пустили. Кроме нас, решения ожидали еще три семьи. Мы собрались вместе, взяли пива и стали ждать. Через два часа нам позвонили и зачитали решение:”Ни одна семья в кибуц не принимается”. Мы были в шоке. На помощь пришел наш друг, 80- летний кибуцник Ицхак Патиш, человек мудрейший и с интересной судьбой – поэт, бывший посол Израиля в Австрии, бывший помощник представителя Израиля в ООН, личный друг канцлера Бруно Крайского, Голды Меир, Шимона Переса. Он подал апелляцию в секретариат кибуца, указав на недостаточный кворум собрания. И через две недели прошло второе собрание. Там собрался весь кибуц. Даже из дома престарелых привезли на колясках тех, кто не мог ходить. И всего с перевесом в пять голосов над “электоральным барьером” мы прошли в кибуц!

Далее читай здесь